(Classical, Symphony) [LP] [24/176,4] Н. Мясковский - Симфония №3 ля минор, соч 15 (ГСО СССР, дир. Е. Светланов) - 1965, FLAC (side-tracks)

foobar2000 1.1.3 / Dynamic Range Meter 1.1.1
log date: 2017-02-23 12:15:55
--------------------------------------------------------------------------------
Analyzed: ГСО СССР, дир Е. Светланов / Симфония №3 ля минор, соч. 15
--------------------------------------------------------------------------------
DR         Peak         RMS     Duration Track
--------------------------------------------------------------------------------
DR14      -0.10 dB   -19.88 dB     21:42 ?-Non Troppo Vivo, Vigoroso
DR15      -0.10 dB   -20.16 dB     26:37 ?-Deciso E Sdegnoso
--------------------------------------------------------------------------------
Number of tracks:  2
Official DR value: DR15
Samplerate:        176400 Hz
Channels:          2
Bits per sample:   24
Bitrate:           4525 kbps
Codec:             FLAC
================================================================================

Басы рождают торжествующую медь; медь звучит, как призыв, как вызов для того, чтобы смениться мерной поступью смычковых запилов, поддержанных всей мощью оркестра. Из архаичной хтони (дым от костра, огонь или пламень) вылезает ползучая контр-революция смятенных чувств.
Если выйти из сырого весеннего леса на простор, то видно далеко-далеко; с точки обзора стартует уходящий вдаль пейзаж с низким, набухшим небом, здесь все дышит и томится, вскипает и тут же теряется в общем мороке-изморози, насыщенном зимним дыханием.
Именно с этой точки обзора Мясковский уйдет на Первую мировую. Как всегда, годы сочинения симфонии оказываются самыми информативными, говорящими. Этим многолетним – жизненный цикл, – состоящим из 27 симфоний-съездов, уникальным по протяженности и силе романом, равным одной, отдельно взятой жизни и жизни целой страны, целого мира, целого века.
Эта цикличность раскрывается прямым, четким причинно-следственным нарративом и в Третьей, зовущей куда-то и одновременно топчущейся на одном месте. Темы развиваются как никогда подробно, подогреваемые газовой колонкой, помешиваемые шумовкой...
Кажется, что так возникает повествовательная структура нового типа – избыточная, исполненная многочисленных оттенков и нюансов (хотя и насаженных на строгий формальный каркас), внутри которой, правда, зреет-вызревает скоротечная лихорадка модерна. Но здесь пока что присутствуют его отголоски – тем самым заревом, что видно сквозь вековые хвойные и тем самым, что поднимается к небу, окрашивая беременные облака, не желающие стоять на приколе.
Длительность и путаный синтаксис преувеличенного прустовского толка, когда романтическая гладкопись утяжеляется плавным разматыванием-размазыванием в широкоугольную панораму, слишком длительная даже для психологически замотивированного романтизма.
В этой кажущейся «правильности» и возникает та самая «прибавочная стоимость», что делает персональный модернистский миф особенным и неповторимым. Дальше так больше уже никогда не будет – еще чуть-чуть, и небеса начнут сворачиваться в свитки и в овчинки-без-выделки.
Паузы и затухания будут использоваться для полной перемены декораций, а вовсе не для того, чтобы начать с того же самого места – развивать и развиваться поступательно и закономерно; с флером легкой и преодолимой грусти по краям.
Третья состоит из двух частей предельной длительности, затянутых до самого заката, когда различение становится практически невозможным. При этом текста всегда немного, точнее, даже не текста, но сухого остатка, который расписан этим почерком крупного помола с резким нажимом, из-за которого бумага становится похожей на игрушечную кольчужку.
...Впрыгивающая в повозку медь. Кажется, что это блокбастер, снятый на пленке Шосткинского комбината «Свема», выгоревшие краски которой лучше всего передают тщету-нищету материи.
Разбитая дорога идет вниз, ступеньки, почти выбитые в дерне. Едем, но не мчимся, волнуемся, но не теряем головы, переживаем, но как у Чехова. То есть за кадром; а на авансцене – снятый единым панорамным планом вид, до которого (когда проедешь) нет уже никакого дела. Я настаиваю: должно быть, такое освещение царит на страницах Бальзака или Золя, многотомной, многоуровневой пыли с золотым обрезом. Медь активно участвует в действии: медь – это та же ледяная-слюдяная вода, очерчивающая каждый след в этой ранней, мартовской пустоши. Хорошо-хорошо, пойдем-поедем туда, где теплее, где свет из окон и пахнет жильем. Внутренним зрением, обгоняющим размеренное движение реальности, ты уже там, внутри, закрыв за собой дверь, предвкушаешь переодевание во все домашнее. Да-да, растворяясь в яично-густом свете горелки, чужого горения, в шуршании статики (мебель, лампа под зеленым абажуром; шершавое сукно, журнал «Нива» с картинками и рассказами), но не до конца, ибо сон откладывается на потом, оттягивается, хотя сознание становится совсем уже тусклым – эти разреженные скрипичные запилы клонят твою голову вниз, к подушке, а утяжеленный бэкграунд фиксирует момент перехода ко сну, обычно ускользающий.
Во сне ты снова оказываешься в этом лесу, бежишь, не разбирая дороги, по рыхлому снегу, обледеневшему как раз перед очередным таянием; без дороги, без роду и племени, теплой точкой, теплокровным маяком, бьющимся у тебя внутри, на ходу отмечая красоту окружающего тебя перелеска.
Во сне ты снова оказываешься влюбленным в вечно исчезающий призрак, мелькающий то там, то здесь, чреватый ожиданием и узнаванием себя – границы тела оказываются особенно чуткими к колебаниям температуры: «и щекочет эпидермис нежно то, что называется любовь…».
Ничего нет и никого нет, но волнение унять невозможно, геликоны горят в груди, ждут, пока оступишься, простудишься, упадешь.
Так и не заметишь, как добредешь до утра; выберешься из заваленной отвалами шахты; выскочишь на поверхность, которая больше никогда не будет такой, как раньше. Вот и осипший оркестр – привратник – запирает калитку и почти замолкает в ожидании нового взрыва. А пока он болит усталостью и ждет, чем сердце успокоится. Сердце сбоит, но не так чтобы. Жить можно. Живем. Хлеб жуем. Выхожу один я. У порога. Ибо нужно решиться. Синдром заложника, что не понимает: для чего и для кого? Выпало родиться, но не указали, зачем, с какой целью, импровизировать и додумывать приходится на ходу – когда день встает в полный рост, стопорится и отлынивает от собственной участи. Скоро война, чухонцы.
Прокофьев будет отмечать в дневниках письма и открытки от Николая Яковлевича, все его редкие побывки, между которыми жизнь не замирает, продолжает течь и длиться – да только мимо этой планеты, у которой по усам текло да в рот не попало. Сторонний наблюдатель, он – птица, или дым из того самого леса-сада, где больше не цветут подснежники. Надрыв рождается вместе с нами, теснит тело и ищет, на чем зафиксироваться, на что излиться. К финалу земля набухает влагой, пропитывая талыми водами своих покойников. Ты говоришь о том, что ноги твои промокли, клянешься Чайковским, но все напрасно – сему месту пусту быть.