Неожиданно открыл для себя очень интересного и незаслуженно забытого композитора. К сожалению музыка Мясковского практически не исполняется и не записывается. Исключение составляет предпринятая в начале 90х Евгением Светлановым попытка записать все симфонии Мясковского. Но, время для музыки, а, тем более, для такой музыки, было совсем не подходящее. Тем не менее, в 2007 всё-таки был издан
16-дисковый бокс со всеми симфониями и оркестровыми произведениями. Некоторые (большую часть) произведения в записи можно послушать только там.
Ну а я начал очередной виниловый квест. Вот первый результат.
Увы, Мелодия, даже не экспортное издание, а рядовой АЗГ с розовым яблоком. Не то, чтобы много игранный, но накопивший в канавках залежи грязи, и, похоже, ещё с завода с дефектами. Хорошо, хотя бы, что не ЛЗГ 80 ГОСТа. Что-то отмылось с третьего раза. Экспортное издание с синим яблоком. Уже лучше.
Кстати, по поводу упоминаемого выше Светлановского комплита некто Д.Бавильский опубликовал пижонско-эстетское эссе. Фрагмент из него, касающийся пятой прилагаю.
Пятая (1918), для оркестра тройного состава (шесть валторн), ре мажор, соч. 18, с посвящением В. М. Беляеву
Отчего Мясковский так любит валторны, да еще и удвоенные-утроенные? Одинокий голос человека, придавленного-раздавленного фоном? Голос единицы на фоне Красного Колеса Истории? Музыка уподобляется литературе, которой необходим персонаж, перемещающийся из начала в конец…
Но начинается Пятая кларнетом, солирующим на фоне струнных, начинается благостно и комфортно, почти не стилизованно, хотя Чайковский чувствуется – как та самая кочерыжка, ее невозможно миновать, расчехлив кочан. Бородин, Мусоргский. Лядов, Глазунов.
Симфонические танцы теней, бледнеющих в лазури голубой, накрытых густыми симфоническими слоями-пластами, сочащихся былинным раскладом неспешных аккордов, поддержанных задорными духовыми. Как вышки, елочки темнеют.
Русское набегает волнами, прилив-отлив, и пока длится-разворачивается вступление, пока ждешь соло, Мясковский степенно раскрашивает задник, углубляя его, расцвечивая набухающими полутонами. Шумит, кудрявится раздолье, бегут-убегают, отбрасывая тени, облака и солнечные лучи, пробивающиеся сквозь переменную облачность, узорят на склонах и холмах рисунки, хозяйничающие в ожидании человека.
Вторая часть разрабатывается еще медленнее и подробнее, дотошнее: из клубящегося по спящей земле покоя, из дремы и невесомости начинают проклевываться – ближе к середине – смутные ожидания и подснежники-кларнеты; зеленое уступает место белому постоянно нагнетаемому напряжению, которое, кажется, можно разогнать, но только до тех пор, пока смутное и тревожное, первоначально зыбкое и неуверенное, не становится плотным, отвесно стоящим озером.
Наконец, накатывает вал, и, примерно с середины, нарастающая тяжесть, против всех законов природы, отказывается падать, но начинает карабкаться вверх, то затухая почти до исчезновения, то восставая во всю свою многотонную свинцовую тяжесть. И тут ты думаешь уже не о Бородине, но о Малере с его перепадами атмосферного давления и рваными кружевами…
…скерцо налетает народным танцем, приводя вязкие фактуры в движение, заводит хороводы, выводит на первый план фарфоровые фигурки со смазанными лицами. Протагонист симфонии – Дух Истории, а не какое-то конкретное антропоморфное лицо, поэтому и танец здесь воспринимается как выражение надличностной стихии, а не конкретного усилия…
Финал блажит расчетливой радостью, по-билибински раскрашенной под «кровь и почву»; кровь здесь клюквенная; почва осушенная и расфасованная в аккуратные гигиенические пакетики. Радость не персонифицирована – и это небо, и эти облака заходятся в игрушечном восторге.
Как две первые части Пятой тянут-потянут горизонтали, так две вторые выставляют-наставляют частоколы вертикалей, возбуждая игривые сквозняки. Русское выглядит все более декоративным, частным случаем всечеловеческого, пустившегося в пляс, торжествующего на сказочном пиру. Все эти узоры да арабески – внешние, за ними теряется фактура фона, зато есть что послушать любителям музыкальной экзотики: уж куда внятнее и яснее. Тем более, что на пиру и смерть сладка.
Заключительный ироничный «прокофьевский» проход окончательно смывает разнообразие красок, так бывает, если долго смотреть в лицо солнцу: мир словно бы исчезает, уступая место пустоте, звенящей в пустоте велеречивого расклада, который сам Мясковский считал хоралом-гимном.
(с)
