Джордж Элизабет - Предатель памяти [Герасимов Вячеслав, 2011 г., 96 kbps, MP3]

Как это ужасно, когда новая, чистая жизнь сорвана и загублена в самом начале пути… И я снова пошла к врачам. Но Саймон еще не знает.
— Дебора, — тихо проговорил Линли. — Мне так жаль. Ее глаза наполнились слезами. Она сморгнула их, злясь на себя, и затрясла головой, когда Линли потянулся к ней.
— Нет. Все хорошо. Я в порядке. Правда-правда. Я почти не думаю об этом. И мы сейчас подали документы на усыновление. Пришлось заполнить столько заявлений… столько справок пришлось собрать… Не может быть, чтобы все закончилось ничем… То есть раньше или позже… На всякий случай мы ищем и в других странах. Ради Саймона я бы хотела, чтобы все сложилось иначе. Я знаю, что с моей стороны это эгоистично, но мне хотелось, чтобы у нас был наш ребенок. Думаю, что он хотел… хотел бы того же, но он слишком великодушен, чтобы прямо сказать об этом. — Она улыбнулась, несмотря на то что большая слеза все-таки выкатилась из глаза. — Так что не думай, Томми, будто я подавлена или еще что-то. Нет, все хорошо. Я поняла, что все происходит так, как должно происходить, и неважно, чего нам хочется или не хочется. Самый мудрый путь — это сводить желания к минимуму и благодарить звезды, судьбу или богов за то, что мы имеем.
— Но это не снимает с меня вины за то, что произошло, — вздохнул Линли. — За то, что произошло тогда, в Санта-Барбаре. За то, что я уехал, не сказав ни слова. Это не снимает с меня вины, Деб.
— Нет, конечно, — согласилась она. — Но, Томми, поверь мне, я давно тебя простила.
Хелен ждала его возвращения домой, догадался он. Она уже лежала в постели, с книгой, раскрытой на коленях. Но, читая, она задремала. Ее голова откинулась на подушки, подложенные под спину; волосы темным облаком рассыпались по белому полотну.
Линли осторожно пересек комнату и встал у кровати, глядя на жену. Она вся состояла из света и теней, безгранично всесильная и трогательно ранимая. Он присел на краешек кровати.
Она не испугалась, как иной раз пугаются люди, неожиданно разбуженные чьим-то присутствием в комнате. Как ни странно, ее глаза открылись и мгновенно сфокусировались на нем со сверхъестественным пониманием.
— Фрэнсис все-таки сумела к нему поехать, — сказала она, как будто продолжала разговор. — Лора Хильер звонила, рассказала мне.
— Я рад, — ответил он. — Ей нужно было это сделать. А как он?
— Без изменений. Но держится.
Линли вздохнул и кивнул.
— Ну а у нас все закончилось. Мы арестовали подозреваемого.
— Знаю. Барбара тоже мне позвонила. Она просила передать тебе, что на ее конце мира все в норме. Она бы сама позвонила тебе на мобильный, но ей хотелось справиться о том, как я себя чувствую.
— Мило с ее стороны.
— Она очень хороший человек. Кстати, она говорит, что Хильер собирается повысить Уинстона. Ты уже слышал об этом, Томми?
— Правда?
— Ага. Барбара говорит, что он специально сказал ей об этом раньше всех. Хотя сначала похвалил ее, за работу по этому делу. Вас обоих похвалил.
— Да. Это очень похоже на Хильера. Никогда не скажет «молодец» без того, чтобы тут же не выбить почву из-под ног, дабы ты не возгордился.
— Барбаре очень хотелось бы, чтобы ее восстановили в звании. Ты, само собой, это знаешь.
— А я бы хотел, чтобы это было в моей власти.
Он взял в руки книгу, которую читала жена, повернул обложкой вверх и посмотрел на название. «Урок перед смертью». Надо же, как иногда книги перекликаются с жизнью, подумал он.
Хелен сказала:
— Я нашла ее у тебя на полке с романами. Но пока прочитала только самое начало. Задремала нечаянно. Боже, ну почему я все время чувствую себя такой усталой? Если так будет продолжаться все девять месяцев, то к концу беременности я буду спать по двадцать часов в сутки. А оставшиеся четыре часа меня будет тошнить. Вообще-то от беременности ждешь чего-то более романтичного, чем сон и бесконечная рвота. Во всяком случае, мне всегда так казалось.
— Я сказал Деборе. — Линли объяснил жене, что должен был заглянуть к Сент-Джеймсам по делу, и добавил: — Но оказывается, она уже сама это знала.
— Неужели? Откуда?
— Ну, с признаками и симптомами она хорошо знакома. И, Хелен, она очень рада за нас. Ты была права, что хотела поделиться с ней нашей новостью. Она ждала, когда же мы ей расскажем.
Линли чувствовал, что Хелен вглядывается в его лицо, очевидно догадываясь по его интонации, что он говорит не все. Так оно и было. Но к Хелен это не имело никакого отношения, и еще меньше отношения эта недосказанность имела к их общему будущему. Да, Линли собирался разделить свое будущее с Хелен.
Она спросила:
— А ты, Томми? Ты рад? Да, ты говорил мне уже, что рад, но разве ты мог сказать что-нибудь другое? Ты ведь муж, джентльмен и непосредственный участник процесса, так что при всем желании не мог с воплями убежать из дома, схватившись за голову. Но последнее время мне кажется, что между нами возникла какая-то отчужденность. Этого не было раньше, до того, как стало известно про малыша, и я очень боюсь, что ты еще не готов стать отцом, хотя думал, что готов.
— Нет, — возразил он. — Все хорошо, Хелен. И я действительно рад. Рад больше, чем способен выразить словами.
— И все-таки я думаю, что нам, возможно, надо было еще подождать, приспособиться друг к другу, понять друг друга.
Линли вспомнил слова Деборы о том, что источник счастья лежит в том, что у нас уже есть.
— Чтобы приспособиться друг к другу, у нас будет еще целая жизнь, — сказал он Хелен. — Надо ловить момент, пока он не прошел.
Линли отложил роман на тумбочку. Потом нагнулся и поцеловал жену в лоб.
— Я люблю тебя, Хелен.
В ответ она притянула его к себе, приблизила рот к его губам, проговорила лукаво:
— С тем, что надо ловить момент, я согласна… — и вернула ему поцелуй.
Линли осознал, что этот поцелуй объединил их так, как ничто не объединяло с тех пор, как она впервые сказала ему о том, что ждет ребенка. И тогда в нем ожило желание, слив воедино страсть и любовь, желание, которое заставляло его чувствовать себя слабым и сильным одновременно, которое делало его господином и в то же время полностью подчиняло ее власти женщины. Он оставил россыпь поцелуев на ее шее, и она вздрогнула, когда он нежно опустил с плеч бретельки ее ночной сорочки. Он подхватил снизу ее груди и склонился к ним, а ее пальцы взялись за узел его галстука, развязали его и принялись за пуговицы рубашки.
Неожиданно в голову ему пришла одна мысль, и он на миг оторвался от груди Хелен.
— А как же ребенок? — спросил он. — Это не опасно?
Она улыбнулась и обхватила его обеими руками за шею.
— Для ребенка это даже полезно.
Глава 29
Уинстон Нката вышел из ванной и увидел, что его мать сидит у торшера, с которого она сняла абажур для лучшей освещенности. Для ее работы требовался яркий свет: она плела кружево. Вместе с подругами из местной церкви она записалась на курсы фриволите и твердо решила стать мастерицей в этом ремесле. Зачем ей это было нужно, Нката не знал. Когда он спросил ее о причинах, которые побудили ее заняться клубками, челноками и узелками, она ответила:
— Руки должны работать, сокровище мое. А потом, даже если ремесло очень старое, это не значит, что его нужно вовсе выбросить на помойку.
Нката подозревал, что на самом деле виноват в этом отец. Бенджамин Нката храпел так заливисто, что спать в одной с ним комнате было невозможно, если только не уснешь раньше его, при этом умотавшись так, чтобы тебя не разбудила и пушка. И раз Элис Нката засиделась над рукоделием допоздна, пропустив свое обычное время отхода ко сну, а именно без четверти одиннадцать, значит, ей приходится плести кружево для того, чтобы не задушить своего храпящего мужа в отчаянии от вынужденной бессонницы.
Нката решил, что в этот вечер дело обстояло именно так, потому что, выйдя из ванной, он не только увидел свою мать, склонившуюся над кружевом, но и услышал переливы отцовского храпа. Человек, незнакомый с Бенджамином Нкатой, решил бы, что в спальне хозяев травят медведей.
Элис Нката оторвала голову от работы и взглянула на сына поверх очков. Она была одета в старый желтый халат, и сын недовольно нахмурился, заметив это.
— А где тот халат, что я подарил тебе на материнское воскресенье?
— Какой это? — спросила она.
— Ты отлично знаешь какой. Твой новый халат.
— Да он слишком красивый, чтобы носить его просто так, золотко, — сказала мать. И прежде чем он успел возразить, что халаты предназначены не для того, чтобы ходить в них на чай к королеве, так почему она не носит тот, на который он потратил свой двухнедельный заработок и за которым специально ездил в универмаг «Либертис», она спросила: — Куда это ты собрался в такой час?
— Подумал вот, что надо бы съездить проведать нашего супера, — сказал он ей. — Дело мы закрыли. Инспектор вычислил того типа, который сбивал людей машиной, но супер все еще в отключке, и… — Он пожал плечами. — Не знаю. Подумал, это будет правильно.
— А что так поздно? — спросила Элис Нката, бросая взгляд на крошечный циферблат часов на столике рядом с ней, подаренных сыном на Рождество. — Не знаю, пустят ли тебя. В больницах не любят ночных посетителей.
— Еще не ночь, мама.
— Ну, не ночь. Поздний вечер.
— Все равно не спится. Нервы на взводе. Если смогу чем-то помочь его семье… В общем, так будет правильно.
Она внимательно разглядывала его.
— Оделся ты, как будто у вашего супера свадьба, право слово, — заметила она с иронией в голосе.
Или похороны, подумал Нката. Но он не хотел даже близко подходить к мысли о том, что такое может случиться с Уэбберли, и поэтому заставил себя подумать о другом: например, о том, что побудило его смотреть на Катю Вольф как на убийцу Юджинии Дэвис и как на водителя, столь безжалостно покалечившего суперинтенданта. Или о том, каковы последствия того, что Катя Вольф на самом деле не повинна ни в первом, ни во втором преступлении.
Он сказал матери:
— Надо проявлять уважение там, где оно заслуженно, мама. Ты воспитала сына, который знает, как себя вести.
Она фыркнула, но Уинстон видел, что ей приятны его слова. Она сказала:
— Ладно, иди, только будь осторожен. Увидишь безволосых белых парней в военных ботинках, которые без дела болтаются на углу, — обходи их стороной. Чтобы они и не видели тебя. Ты понял, что я сказала?
— Ну конечно, мама.
— Никаких «Ну конечно», как будто я не знаю, что говорю.
— Не волнуйся, — сказал он. — Я знаю, что ты знаешь, что говоришь.
Он поцеловал ее в макушку и вышел из квартиры. Он чувствовал уколы совести за то, что прибег к обману — он не поступал так с юности, — но успокоил себя, сказав, что сделал это вынужденно. Было поздно; пришлось бы долго объяснять матери, что к чему, а ему нужно было спешить.
Зарядивший с полудня дождь, как обычно, не украсил здание, в котором жили Нката. На внешних переходах между квартирами образовались лужи. На верхние этажи воду приносило дождем и ветром, а на нижние она просачивалась сверху сквозь трещины деревянных перекрытий. Стены самого здания, старого и никогда не знавшего ремонта, потемнели. Лестница стала скользкой и опасной, тоже как обычно, потому что резиновые накладки, набитые в свое время на каждую ступеньку, протерлись насквозь до бетона — или были срезаны детьми, имеющими слишком много свободного времени и не умеющими занять его полезными делами. А внизу, там, где когда-то был разбит садик, газоны и клумбы с незапамятных времен превратились в глинистый пустырь, усыпанный пивными бутылками, картонными упаковками, одноразовыми памперсами и другими отходами человеческого бытия, которые красноречиво свидетельствовали о том, до какого уровня отчаяния и злости доходят люди, поверив или убедившись на опыте, что их возможности ограничены цветом их кожи.
Нката не раз предлагал своим родителями переехать, более того, он говорил им, что поможет переехать. Но они каждый раз отклоняли его предложение. Если люди начнут вырывать корни при каждом удобном случае, сказала Элис Нката сыну, то погибнет все растение. Кроме того, оставаясь там, где они всегда жили, и воспитав сына, сумевшего избежать пути, который навсегда погубил бы его, они показывали добрый пример для всех своих соседей. Теперь они не смогут говорить себе, что их жизнь ограничена рамками, ведь рядом с ними живут люди, которые доказали, что никаких ограничений нет.
— А еще, — сказала Элис Нката, — здесь очень близко до станции Брикстон. И до разъезда Лафборо недалеко. Мне это удобно, золотко. Отцу твоему тоже удобно.
Поэтому они остались, его родители. И он остался вместе с ними. Самостоятельная жизнь пока была ему не по карману, но даже если бы ему хватало средств, все равно он предпочел бы жить в родительском доме. Для них он был источником неиссякаемой гордости, и для него это было важно.
Под уличным фонарем блестел его автомобиль, начисто вымытый дождем. Нката забрался в салон и пристегнулся ремнем.
Поездка была короткой. Несколько поворотов привели его на Брикстон-роуд, по которой он направился на север и вскоре оказался в Кенсингтоне. Машину он остановил перед садоводческим центром, но сразу не вышел, а посидел несколько минут, разглядывая сквозь завесу дождя дом на противоположной стороне улицы. Дом, где жила Ясмин Эдвардс.
На Кенсингтон-роуд его привело прежде всего понимание, что он действовал неправильно. Нката и раньше пытался успокоить совесть, говоря себе, что такое его поведение было необходимо и что цель оправдывает средства. Эти соображения он по-прежнему считал верными. У него почти не было сомнений в том, что инспектор Линли прибег бы к тем же самым приемам, заставляя Ясмин Эдвардс и ее любовницу сказать правду, и что Барбара Хейверс сделала бы то же самое, если не больше. Но при этом их действия имели бы под собой куда более благородные побуждения, чем те, которые двигали в данном случае Нкатой. Их вторжение в частную жизнь двух женщин не носило бы того агрессивного характера, который окрашивал каждую встречу Нкаты с Эдвардс и Вольф.
Нката не совсем четко представлял себе, откуда бралась эта агрессия и как ее присутствие в его действиях характеризует его в профессиональном плане. Он понимал только, что она есть и что нужно избавиться от нее, чтобы можно было жить дальше с чистой совестью.
Он вышел из машины, тщательно закрыл дверь и включил сигнализацию и широкими шагами пересек улицу, отделяющую его от многоквартирного дома. Дверь лифта была закрыта. Он собрался нажать на кнопку с номером квартиры Ясмин Эдвардс, но в последний миг оторвал от кнопки палец. Вместо этого он надавил на кнопку квартиры этажом ниже и, когда ему ответил мужской голос, представился и сказал, что в полицию поступают сигналы об актах вандализма на местной парковке, и не согласится ли мистер… — тут он быстро пробежал глазами список жильцов, — мистер Хутон взглянуть на несколько фотографии на предмет опознания подростков, арестованных в микрорайоне за хулиганство? Мистер Хутон согласился и открыл лифт. Нката поехал на этаж, где живет Ясмин Эдвардс, чувствуя неловкость за обман, с помощью которого проник в здание. Он пообещал себе, что на обратном пути зайдет к мистеру Хутону и извинится.
С улицы он видел, что занавески в окнах Ясмин Эдвардс задернуты, но из-под них пробивалась полоска света. А сейчас, стоя перед дверью в ее квартиру, он услышал звуки работающего телевизора. Значит, хозяйка еще не спит. Нката постучался. Ясмин благоразумно осведомилась, кто там, и потом заставила его ждать тридцать бесконечных секунд, пока решала, открывать ему дверь или нет.
Приняв наконец положительное решение, Ясмин приоткрыла дверь на несколько дюймов. Нката с трудом разглядел, что она одета в леггинсы и просторный красный свитер. Красный, как маки. Она ничего не говорила. Просто смотрела на него пристально, и лицо ее абсолютно ничего не выражало, что стало для констебля очередным напоминанием, кем была Ясмин и кем навсегда останется. Он спросил:
— Можно войти?
— Зачем?
— Поговорить.
— О чем?
— Она здесь?
— А ты сам как думаешь?
Нката услышал, как этажом ниже открылась дверь, и догадался, что это мистер Хутон, гадающий, куда подевался коп, который хотел показать ему фотографии хулиганов. Он предпринял еще одну попытку:
— На улице дождь. К вам в дом тянет сыростью и холодом. Разрешите мне войти, и я отниму у вас всего одну минуту. Максимум пять. Клянусь.
Она сказала:
— Дэн спит. Не хочу, чтобы он проснулся. Утром в школу не добудишься…
— Да. Я буду говорить тихо.
Ясмин подумала еще несколько секунд, но потом развернулась и ушла туда, где находилась до прихода Нкаты, предоставив ему самому распахивать дверь, чтобы войти в квартиру, и осторожно прикрывать ее за собой.
Пройдя в гостиную, он увидел, что Ясмин смотрит телевизор. На экране Питер Селлерс шел по воде. Конечно, это только иллюзия, один из фокусов современной технологии. Но все равно впечатляет.
Ясмин взяла в руку пульт дистанционного управления, но не выключила телевизор, а всего лишь уменьшила громкость, продолжая следить за изображением.
Нката и не винил ее за отсутствие гостеприимства. Когда Ясмин узнает, с чем он пришел к ней, то будет еще меньше рада видеть его.
— Мы поймали человека, который сбивал людей машиной, — сказал он ей. — Это была не… Не Катя Вольф. Как оказалось, у нее было твердое алиби.
— Я знаю ее алиби, — не глядя на Нкату, проговорила Ясмин. — Дом номер пятьдесят пять.
— А-а.
Он посмотрел на экран телевизора, потом на Ясмин. Она сидела, выпрямив спину. Она выглядела как модель. С ее бесподобным телом она идеально смотрелась бы на демонстрациях мод, если бы не ее лицо, если бы не шрам на губе, из-за которого она казалось свирепой, видавшей виды и злой. Нката сделал попытку хоть немного оправдаться:
— Проверять все возможные версии — это моя работа, миссис Эдвардс. Катя Вольф была связана с теми, кто был сбит машиной, и я не мог игнорировать этот факт.
— Значит, ты делал то, что должен был.
— Вы тоже, — сказал он ей. — Вы тоже сделали то, что должны были сделать. Это я и хотел вам сказать.
— Еще бы! — тут же выпалила Ясмин. — Как не похвалить за донос!
— Катя не оставила вам выбора, солгав мне о том, где была в тот вечер, когда убили женщину. Вам оставалось либо сесть с ней в один вагон и подвергнуть себя риску — себя и своего сына, — либо сказать мне правду. Если ее не было здесь, значит, она была где-то в другом месте, и вполне могло оказаться так, что была она в Западном Хэмпстеде. В таком случае молчание могло стоить вам еще одного срока.
— Угу. Что ж, все-таки Кати в Западном Хэмпстеде не было. И теперь мы знаем, где она была и зачем, так что всем можно расслабиться. Я не попаду в лапы полиции и не потеряю сына, а ты не будешь больше ворочаться в кровати без сна, гадая, как бы навесить на Катю Вольф то, чего у нее и в мыслях-то не было.
Для Нкаты стало неприятной неожиданностью, что Ясмин по-прежнему занимает сторону Кати, несмотря на предательство немки. Но прежде чем отвечать, он хорошенько подумал и понял, что в чувствах Ясмин нет противоречия. В глазах Ясмин Эдвардс он оставался врагом. И дело не только в том, что он коп, а она отсидела в тюрьме за убийство. Помимо этого он был человеком, который заставил ее увидеть, что она — пешка в чужой игре, что ее союз с Катей существует лишь в качестве неадекватной замены другого, более давнего и более дорогого для Кати союза, который ей пока недоступен. Он сказал:
— Да, из-за этого я больше не буду ворочаться без сна.
— То-то и оно, — таков был ее презрительный ответ.
— Я имел в виду, — уточнил Нката, — что мне все равно будет трудно заснуть. Только по другому поводу.
— Мне-то какое дело! — фыркнула Ясмин. Она снова направила пульт на телеэкран. — Это все, что ты хотел мне сказать? Что я поступила правильно и будьте счастливы, мадам, потому что теперь вас не назовут соучастником человека, который ничего плохого и не делал?
— Нет, — сказал Нката. — Это не все, что я хотел сказать.
— Да? И что же еще?
Нката не сразу нашелся что ответить. Он хотел сказать ей, что его мотивы в давлении на нее были двойственными с самого начала. Но это стало бы лишь констатацией очевидных фактов, и ничего нового Ясмин не узнала бы из его слов. Он с особой остротой осознавал, что для Ясмин давным-давно стало ясно: мотивы любого мужчины, который смотрит на нее, говорит с ней, что-то просит у нее, такой гибкой, теплой и восхитительно живой, всегда будут двойственными. И не менее остро Нката осознавал, что быть одним из этих мужчин он решительно не хочет.
Поэтому он сказал нечто совсем другое:
— Я все думаю о вашем мальчике, миссис Эдвардс.
— Ну так перестань о нем думать.
— Не могу, — сказал он и, когда она уже открыла рот, чтобы снова съязвить, продолжил: — Вот что я думаю. Он у вас хороший паренек и, похоже, далеко пойдет, если пойдет правильным путем. Только вот найти этот путь непросто.
— Неужели ты думаешь, мне это неизвестно?
— Я такого не говорил, — заметил Нката. — Так вот, вы можете относиться ко мне, как вам будет угодно, но для вашего сына я мог бы стать другом. И я хотел бы стать его другом.
— Что?
— Да. Я ему нравлюсь. Вы не можете этого отрицать. И я мог бы брать его с собой время от времени, чтобы он имел возможность побыть рядом с человеком, который играет по правилам. Рядом с мужчиной, который играет по правилам, миссис Эдвардс, — заторопился добавить он. — Мальчику его возраста очень нужен такой мужчина как образец для подражания.
— Откуда ты знаешь? Сам был таким?
— Вот именно. И хотел бы передать то, чему научился.
Она смерила его холодным взглядом:
— Передай это своим детям.
— Передам, когда они у меня появятся. Обязательно. А пока… — Он вздохнул. — В общем, так. Он славный парень, миссис Эдвардс. И когда у меня будет свободное время, я хотел бы провести его с Дэниелом.
— И что ты собираешься с ним делать?
— Не знаю.
— Ты ему не нужен.
— Я не говорю, что я ему нужен, — сказал ей Нката. — Но ему нужен мужчина. Вы сами знаете. И вот что я думаю…
— Мне плевать на то, что ты думаешь.
Она нажала на кнопку пульта и включила звук. Подумала и прибавила громкость еще немного, чтобы уж наверняка донести до Нкаты свою мысль.
Он посмотрел в сторону спален, думая, не проснется ли мальчик, не войдет ли в гостиную, не докажет ли своей радостной улыбкой, что Уинстон Нката говорит правду. Однако звук телевизора не преодолел закрытую дверь, а если и преодолел, то для спящего Дэниела Эдвардса стал просто еще одним звуком в ночи.
Нката спросил:
— У вас сохранилась моя визитка?
Ясмин не ответила, ее взгляд словно приклеился к экрану телевизора.
Нката вынул из кармана еще одну визитку и положил ее на кофейный столик перед Ясмин.
— Позвоните мне, если передумаете, — сказал Нката. — Или сбросьте сообщение на пейджер. В любое время.
Она по-прежнему упрямо молчала, поэтому ему оставалось только покинуть квартиру. Нката тихо закрыл за собой дверь.
Он уже шел через автомобильную стоянку, перешагивая через лужи по пути к проезжей части, когда вспомнил, что совсем забыл о своем намерении зайти к мистеру Хутону, показать ему свое удостоверение и извиниться за вынужденный обман, с помощью которого он проник в лифт. Нката развернулся и посмотрел на окна интересующего его подъезда.
И увидел, что Ясмин Эдвардс стоит у своего окна и смотрит на него. А в руках держит что-то маленькое и белое. Больше всего на свете Нкате хотелось бы верить, что держит она его визитку.
Глава 30
Гидеон перешел на шаг. Сначала он бежал вдоль тенистых аллей Корнуолл-гарденс и узкой мокрой ленты машин, в которую превратилась в этот дождливый вечер Глостер-роуд. Он бегом углубился в Куинс-Гейт-гарденс, промчался мимо старых гостиниц в направлении парка. А потом бездумно свернул направо, обогнул Королевский музыкальный колледж. Он не давал себе отчета в том, где находится, пока не преодолел небольшой подъем и не выскочил на ярко освещенное пространство перед концертным залом Альберт-холл, из круглого здания которого изливалась на улицу толпа зрителей.
Вот тогда до сознания Гидеона дошла злая шутка, которую сыграл с ним случай, и он замедлил свой бег. В конце концов он совсем остановился. Его грудь вздымалась, плети дождя секли его, а он даже не замечал, как набухла влагой и отяжелела куртка, как хлопают мокрыми парусами штанины брюк. Он стоял перед величайшей концертной площадкой страны, выступить в которой мечтал каждый музыкант. Здесь, в этом зале, дал свой первый концерт Гидеон Дэвис, девятилетний скрипач-вундеркинд, которого сопровождали его отец и Рафаэль Робсон; здесь заложили они первые камни в фундамент будущей славы, которую, как они надеялись и верили, принесет фамилии Дэвис юный исполнитель классической музыки. Сколько же иронии в том, что его побег из Бреймар-мэншнс — побег от отца, от отцовских слов и того, что они значили и не значили, — привел его к самой raison d'etre[33] всего, что случилось: с Соней, с Катей Вольф, с его матерью, со всеми ними! И еще больше злой иронии в том, что raison d'etre той, другой raison d'etre, а именно публика, даже не подозревала, что он находится совсем рядом.
Стоя через дорогу от здания Альберт-холла, Гидеон наблюдал за тем, как толпа поднимает навстречу плачущему небу зонтики. Гидеон видел, как шевелятся их губы, но не слышал их восторженных разговоров, того до боли знакомого гомона жадных пожирателей культуры, на некоторое время утоливших свой голод, того радостного шума, производимого людьми, чье одобрение он так стремился заслужить. Вместо этого он слышал слова отца, повторяющиеся в его мозгу, как магическое заклинание: «Богом клянусь, это сделал я сделал я сделал я сделал я. Верь тому, что я говорю я говорю говорю говорю. Она была жива, когда ты ушел ты ушел ты ушел. Я держал ее в ванне в ванне в ванне. Это я утопил ее утопил ее утопил ее. Это не ты, Гидеон, мой сын мой сын».
Снова и снова повторялись одни и те же слова, и вместе с ними в его сознании возникала картина, однако она говорила иное, чем слова. Вот что он видел: его руки на узких плечиках его сестры. Вот что он чувствовал: вода смыкается вокруг его рук. И, перекрывая отцовский речитатив, гремели крики женщины и мужчины, затем звук торопливых шагов, затем стук захлопнутой двери и другие, теперь уже хриплые крики, потом вой сирен и резкие команды врачей, которые занимаются своим делом, хотя с мертвым телом им делать нечего. И все это знают, кроме самих врачей, потому что их так научили: они должны поддерживать и реанимировать жизнь в любых ситуациях, во что бы то ни стало.
Но: «Богом клянусь, это сделал я сделал я сделал я сделал я. Верь тому, что я говорю говорю говорю».
Гидеон выдавливал из памяти все, что могло бы укрепить эту веру, но вместо этого к нему возвращались все те же образы: его руки на ее плечах, а потом еще ее лицо, ее рот, который открывается и закрывается, открывается и закрывается, и ее голова медленно поворачивается вправо-влево, вправо-влево.
Отец убеждал его, что все это сон, потому что «она была жива, когда ты ушел ты ушел ты ушел». И что еще более важно, «я держал ее в ванне в ванне в ванне».
Но единственный человек, который мог бы подтвердить его слова, тоже мертв, думал Гидеон. И что из этого следует? Что это значит?
«Это значит, что она сама не знала всей правды, — утверждает его отец, который прошел весь этот путь через ветер и дождь бок о бок с Гидеоном. — Она не знала этого, потому что я не признался — ни тогда, когда это имело значение, ни когда я увидел куда более легкий способ разрешить ситуацию. И когда я наконец сказал ей…»
Она тебе не поверила. Она знала, что это сделал я. И ты убил ее, чтобы она не смогла сказать мне это. Она мертва, папа. Она мертва, мертва.
«Да. Верно. Твоя мать мертва. Но она мертва из-за меня, а не из-за тебя. Она мертва из-за того, во что я заставил ее поверить, и из-за того, что я заставил ее принять».
И что же это, папа? Что? Гидеон требовал ответа.
«Ты знаешь ответ, — говорил Гидеону отец. — Я позволил ей поверить, что ты убил свою сестру. Я сказал: "Гидеон был там был там был там, в ванной, он опустил ее в воду. Я оттащил его, но, боже мой, боже мой, Юджиния, она уже умерла". И она поверила мне. Вот почему она согласилась на сделку с Катей: потому что думала, что спасает тебя. Спасает от следствия. От суда. От публичного осуждения. От страшного бремени, которое довлело бы над тобой до конца твоей жизни. Ты ведь был не кто-нибудь, а Гидеон Дэвис, бог мой, и она хотела уберечь тебя от скандала. А я, Гидеон, использовал это, чтобы уберечь всех».
Всех, кроме Кати Вольф.
«Она согласилась. За деньги».
Значит, она тоже думала, будто это я…
«Да, она так думала. Думала, Гидеон. Так она думала. Но не знала. Она знала не больше, чем знаешь сейчас ты сам. Тебя в ванной не было. Тебя оттащили, и ее увели на кухню. Твоя мать побежала вызывать "скорую помощь". То есть с твоей сестрой остался я один. Ты понимаешь, что это означает?»
Но я помню…
«Ты помнишь то, что ты помнишь, потому что так все и случилось. Ты опустил ее в воду. Но опустить в воду и держать ее в воде — это разные вещи. Ты знаешь это, Гидеон. Господи, ты знаешь это».
Но я помню…
«Ты помнишь то, что ты помнишь, только в пределах того, что ты сделал. Остальное сделал я. Я признаю вину за все совершенные преступления. Ведь это же я тот человек, который не смог вынести, чтобы в его жизни существовала умственно отсталая дочь Вирджиния».
Нет, это был дедушка.
«Дедушка стал всего лишь предлогом, которым я воспользовался. Я отвернулся от нее, Гидеон. Я делал вид, что она мертва, потому что я хотел, чтобы она умерла. Не забывай об этом. Никогда не забывай об этом. Ты понимаешь, что это значит. Ты знаешь это, Гидеон».
Но мать… Мать собиралась сказать мне…
«Юджиния собиралась подтвердить ложь. Она собиралась сказать тебе то, что на протяжении многих лет я представлял ей как правду. Она собиралась объяснить тебе, почему она оставила нас, не сказав ни слова на прощание, почему забрала с собой все до единой фотографии Сони, почему держалась почти в стороне двадцать лет… Да. Она собиралась рассказать тебе то, что считала правдой, — что ты утопил свою сестру — и я не позволил этому случиться. Поэтому я убил ее, Гидеон. Я убил твою мать. Я сделал это ради тебя».
И теперь не осталось никого, кто мог бы сказать мне…
«Я говорю тебе. Ты можешь верить мне. Ты должен верить мне. Разве не я тот человек, который убил мать собственных детей? Разве не я тот человек, который сбил ее машиной, затем дважды переехал ее колесами, нашел и забрал из ее сумочки фотографию, которую она привезла с собой, чтобы подкрепить твою вину? Разве не я тот человек, который затем спокойно уехал и ничего не почувствовал? Разве не я тот человек, который вернулся к себе домой к своей молодой любовнице и продолжил жить как ни в чем не бывало? Так неужели я, совершивший все это, окажусь неспособным убить болезненное, никчемное, отсталое дитя, обременившее нашу жизнь, ожившую иллюстрацию моего собственного фиаско как отца? Разве не я тот человек, Гидеон? Разве не я?»
Вопрос ножом вспорол прошедшие годы и вывалил на Гидеона сотни воспоминаний. Они мелькали, множились, раскручивались перед ним. И каждое вопрошало: «Разве не я тот человек?»
Да, этот человек — он. Он. Конечно, это он. Ричард Дэвис всегда был этим человеком.
Но признание этого факта — окончательное принятие его — ни на гран не уменьшило вины Гидеона.
И поэтому Гидеон снова двинулся в путь. Его лицо полосовал дождь, волосы облепили череп. Ручейки, как вены, бежали вниз по его шее, но он не ощущал ни холода, ни сырости. Путь, которым он шел, казался ему бесцельным, но это было не так, несмотря на то, что сам он едва отдавал отчет в том, как Парк-лейн сменилась Оксфорд-стрит, как Орчард-стрит завернула на Бейкер-стрит.
Из трясины всего, что Гидеон вспомнил, что ему сказали и что он разузнал сам, выкристаллизовалось четкое понимание одной вещи, и он ухватился за нее как за соломинку: единственный способ хоть как-то исправить содеянное состоит в том, чтобы сначала принять содеянное. Он должен принять его, потому что только он сумеет исправить то, что еще можно исправить. Потому что остался только он.
Он не в силах вернуть свою сестру к жизни, не в силах спасти мать от гибели, не в силах возвратить Кате двадцать лет ее жизни, которые она пожертвовала, действуя по плану его отца. Но заплатить Кате за эти двадцать лет он может и, таким образом, хотя бы в этой части выполнит условия дьявольской сделки, которую заключил с ней отец.
Более того, существует и способ расплатиться с ней, способ, который одновременно подведет черту под всем, что произошло: от гибели его матери до утраты его музыки, от смерти Сони до обнажения перед публикой жизни всех, кто был связан с Кенсингтон-сквер. У этого способа длинная, изящная талия, совершенной формы завиток и два изумительных перпендикулярных эфа; создал этот способ двести пятьдесят лет назад Бартоломео Джузеппе Гварнери.
Он продаст скрипку. Сколько бы денег ни принес аукцион, какой бы высокой ни оказалась сумма (а будет она астрономической), он все отдаст Кате Вольф. Только этими двумя действиями сможет он выразить свои сожаления и принести извинения. Никакие другие усилия с его стороны не будут достаточны.
Совершив эти действия, он замкнет круг преступлений, лжи, вины и наказания. Его жизнь после этого навсегда изменится, но наконец-то она станет его жизнью. Он хочет этого.
Гидеон не имел ни малейшего понятия о том, который пробил час, когда он наконец прибыл на Чалкот-сквер. Он промок до нитки, долгие скитания по городу обессилили его. Но теперь, когда картина его прошлого и настоящего была восстановлена, а на ближайшее будущее составлен план действий, в душе Гидеона впервые за долгое время возникло ощущение покоя. И все-таки последние ярды показались ему бесконечными. Когда он преодолел их, ему пришлось чуть ли не втаскивать себя на крыльцо, цепляясь за перила. Привалившись к двери, он стал искать по карманам ключи.
Связки ключей не было. Он нахмурился. Прокрутил в голове события дня. Вышел из дома он с ключами, потому что ехал на машине. Он поехал в Темпл, чтобы поговорить с Крессуэлл-Уайтом, а после этого отправился к отцу, где…
Либби, вспомнил он. Это она вела машину. Она была с ним. В какой-то момент — как давно это было! — он попросил Либби оставить его, и она выполнила его просьбу. Следуя его указаниям, она взяла его машину. Значит, связка с ключами у нее.
Он развернулся на крыльце, чтобы спуститься к ней в квартиру, но вдруг входная дверь его дома распахнулась.
— Гидеон! — воскликнула Либби. — Какого черта? Ты что, не мог взять такси? Почему ты не позвонил мне? Я бы приехала… Слушай, звонил тот коп, что приходил к тебе поговорить насчет твоего дяди, помнишь? Я не стала снимать трубку, но он оставил сообщение, хочет, чтобы ты ему позвонил. С тобой все… Черт, что же ты не позвонил мне?
Не умолкая ни на секунду, она широко распахнула дверь и втащила Гидеона в дом. Они двинулись к лестнице. Гидеон молчал. Либби продолжала говорить, как будто на все свои вопросы она получала ответы.
— Ну-ка, Гид, обопрись об меня. Вот так. Где ты был? Ты дождался папу? Вы с ним поговорили? Все хорошо?
Они взобрались на второй этаж. Гидеон хотел повернуть к музыкальной комнате, но Либби направила его в кухню.
— Тебе нужно выпить горячего чая, — сказала она. — Или супу. Или… Садись. Давай я приготовлю тебе чего-нибудь.
Он послушно сел.
Она трещала без остановки. Ее голос звенел, лицо раскраснелось.
— Я решила, что лучше подождать тебя здесь, — говорила она, — ведь ключи-то у меня. Можно было, конечно, дождаться и у меня в квартире. Я даже спустилась туда ненадолго. Но потом позвонил Рок, и я сглупила — ответила ему, потому что подумала, что это ты звонишь. Боже, он совсем не тот, за кого я его принимала, когда только познакомилась с ним. Представляешь, он хотел прийти ко мне. Говорит, давай все обсудим, представляешь?
Гидеон слышал ее и не слышал. Он сидел за кухонным столом, беспокойный и мокрый.
Либби затараторила еще быстрее, заметив, что он заерзал на стуле:
— Рок хочет, чтобы мы снова стали жить вместе. Ну понятно, что он просто ведет себя как собака в стогу сена, или как вы это называете. Он даже сказал: «Я тот, кто тебе нужен, Либ». Нет, ты можешь поверить? Как будто это не он запрыгивает на все, что шевелится, лишь бы имелись нужные части тела. На кой мне такой муж, спрашивается? И вот он говорит: «Ты знаешь, что мы подходим друг другу», а я ему: «Мне нужен Гид, а не ты, Рокко. Ты мне совсем не подходишь». И я вправду так считаю. Ты подходишь мне, Гидеон. А я тебе.
Она ходила по кухне. Очевидно, в конце концов она остановила свой выбор на супе, потому что, порывшись на полке холодильника, она обнаружила там упаковку томатного супа с базиликом и с торжествующим видом предъявила ее Гидеону.
— И срок годности еще не истек, представляешь? Я мигом разогрею. — Либби нашла кастрюлю и вылила туда суп. Пока суп грелся на плите, она вынула из буфета тарелку, все это время продолжая говорить: — Слушай, что я придумала. Мы можем свалить из Лондона на некоторое время. Тебе нужно отдохнуть. Мне давно пора в отпуск. Так что можно отправиться в небольшое путешествие. Например, поехать в Испанию, погреться на солнышке. Или в Италию. Или даже в Калифорнию, а? Познакомишься с моими родителями. Я им рассказывала про тебя. Они знают, что я тебя знаю. То есть я сказала им, что мы живем вместе и все такое. Ну, в некотором роде. То есть не сказала в некотором роде, а живем в некотором роде… ты знаешь.
Она поставила перед ним тарелку, рядом положила ложку, сложила в треугольник салфетку.
— Вот, — сказала она и взялась за лямку своего комбинезона, которая в отсутствие пуговицы держалась на булавке.
Заметив, что Гидеон смотрит на нее, Либби стала нервно расстегивать и застегивать булавку.
Никогда раньше Гидеон не видел, чтобы Либби нервничала. Он вышел из задумчивости и внимательно присмотрелся к ней.
Она спросила:
— Что?
Он поднялся.
— Мне надо переодеться.
Она сказала:
— Я принесу тебе сухую одежду, — и направилась в сторону музыкальной комнаты и спальни, расположенных друг напротив друга. — Что ты хочешь надеть? Джинсы? Свитер? Ты прав, конечно. Давно надо было снять мокрое. — И когда Гидеон пошел вслед за ней, она повторила: — Я принесу. Ты, это… подожди здесь, Гидеон. Сначала нам надо поговорить. То есть я хочу объяснить…
Она умолкла. Сглотнула. Этот звук Гидеон расслышал с расстояния пяти футов. Такой звук производит рыба, когда бьется на дне лодки, делая смертельные вдохи.
Гидеон перевел взгляд за Либби и увидел, что в музыкальной комнате темно. И хотя в выключенном свете ничего странного не было, темнота заставила Гидеона насторожиться. К тому же, заметил он, Либби явно старалась преградить ему дорогу в музыкальную комнату. Он сделал шаг вперед.
Либби торопливо заговорила:
— Слушай, Гидеон, вот что я хотела тебе объяснить. Ты для меня номер один. И я подумала… Я подумала, что должна тебе помочь. Я должна помочь нам, чтобы мы стали «мы» по-настоящему. Потому что это ненормально, что мы вместе, но не по-настоящему вместе, так ведь? И для нас обоих будет здорово, если мы… ну, понимаешь… тебе это нужно. И мне нужно. Мы нужны друг другу, и мы должны быть тем, что мы есть. А мы есть то, что мы есть. Это не то, что мы делаем. И я смогла придумать только один способ, чтобы заставить тебя понять это, потому что все мои разговоры до посинения ни к чему не приводили, и ты знаешь это, и вот что…
— О господи, нет!
С нечленораздельным воплем Гидеон оттолкнул ее в сторону.
В музыкальной комнате он нащупал ближайший выключатель. Ударил по клавише.
И увидел.
Гварнери — то, что от него осталось, — лежал рядом с радиатором отопления. Его гриф был сломан, верхняя дека пробита, бока разбиты в щепу. Мостик разломан пополам, и разорванные струны обвили жалкие руины. Единственной частью скрипки, избежавшей уничтожения, был ее совершенный завиток, изящно изогнутый, словно до сих нор он продолжал тянуться к пальцам скрипача.
За его спиной Либби быстро говорила высоким голосом. Гидеон слышал слова, но не понимал их смысла.
— Потом ты сам скажешь мне спасибо, — частила она. — Может, не сейчас. Потом. Я клянусь. Я сделала это для тебя. И теперь, когда она наконец ушла из твоей жизни, ты можешь…
— Никогда, — сказал он сам себе. — Никогда.
— Что никогда? — спросила она и, когда он приблизился к скрипке, опустился перед ней на колени, прикоснулся к искореженной деке, ощущая, как жар его пальцев смешивается с прохладой лакированного дерева, повторила звенящим настойчивым голосом: — Гидеон? Что никогда?
Он молчал.
— Послушай меня. Все наладится. Я знаю, ты сейчас расстроен, но ты должен понять, что другого выбора не было. Теперь ты свободен от нее. Ты свободен и можешь быть собой, а это куда больше, чем парень, который пиликает на скрипочке. Ты всегда был больше, чем просто тот парень, Гидеон. И теперь ты сам это увидишь, как вижу это я.
Слова ударялись о него, но он улавливал лишь звук ее голоса. И поверх этого звука — еще один, мощный рев будущего, которое вздымалось над ним приливной волной, черное и бездонное. Оно накрыло его, лишив сил и власти, и в мгновение ока все, что он знал, сократилось до одной-единственной мысли: ему помешали сделать то, что он хотел и что планировал сделать. Опять. Опять.
Он закричал:
— Нет! — И: — Нет! — И еще раз: — Нет!
Он вскочил на ноги. Он не слышал, как вскрикнула Либби, когда он бросился на нее. Вес его тела сбил ее с ног, и они оба упали на пол.
Она визжала:
— Гидеон! Гидеон! Нет! Перестань!
Но слова — это ничто, это даже меньше, чем шум и ярость. Его руки опустились на ее плечи, как в прошлом. Его руки на ее плечах. И он держал ее до конца.
Благодарности
Я не сумела бы закончить столь масштабный проект в отведенное для него время без участия и помощи многих людей как в Соединенных Штатах, так и в Англии.
Что касается Англии, то я бы хотела выразить свою благодарность Луизе Дэвис, директору колледжа Норланд, за то, что она позволила мне наблюдать за процессом обучения нянь и за предоставление информации о жизни женщин, чья профессия — уход за маленькими детьми; юристам Годфри Кэрри, Джоанне Корнер и Шарлотте Берчер, которые помогли мне разобраться с тонкостями британской юриспруденции; сестре Мэри Оторман из монастыря Успения на площади Кенсингтон-сквер за разрешение посетить монастырь и часовню и за рассказ об истории самой площади; старшему суперинтенданту лондонской полиции Полу Скотни (участок Белгрейвия) за то, что он просветил меня относительно порядков и процедур, существующих в полиции, а также подтвердил в очередной раз, что моими самыми снисходительными читателями являются британские полисмены; старшему инспектору Пип Лейн, которая всегда с готовностью осуществляла связь между местной полицией и мною; Джону Оливеру и Мэгги Ньютон из тюрьмы «Холлоуэй» за информацию о пенитенциарной системе Англии; Суоти Гамбл за все, от расписания автобусов до адресов больниц с травматологическим отделением; Джо-Энн Гудвин из газеты «Дейли мейл» за то, что познакомила меня с законами, которые регулируют публикацию сведений о следствиях и судебных процессах по делам об убийстве; Сью Флетчер за то, что она щедро поделилась со мной услугами находчивой Суоти Гамбл; и моему агенту Стефании Кейбот из агентства «Уильям Моррис», которая преодолеет любое препятствие.
А в Соединенных Штатах я от всей души благодарю Эми Симе из Филармонического общества округа Ориндж за то, что она не отпустила меня до тех пор, пока не убедилась, что я могу писать о скрипке более или менее точно; Синтии Фейст, которая позволила мне присутствовать на ее уроках игры на скрипке; доктору Гордону Глобусу, который углубил мое понимание психогенной амнезии и терапевтических протоколов; доктору Тому Рубену и доктору Роберту Гринбергу, которые предоставляли мне медицинские сведения всякий раз, когда я их об этом просила; и моим студентам с курсов писательского мастерства, которые знакомились с первыми набросками романа и делились своими впечатлениями.
Перед моей замечательной помощницей Даниэль Азулей я в особом долгу. Без нее я не смогла бы написать предварительный вариант столь длинного романа за десять месяцев. Помощь Даниэль в любой области — от исследовательской работы до выполнения мелких поручений — была абсолютна необходима для того, чтобы я оставалась здорова душой и телом. Говорю ей здесь огромное спасибо.
И наконец, я, как всегда, благодарна моему редактору в издательстве «Бантам» Кейт Мичак, которая умеет задавать правильные вопросы о самых сложных поворотах сюжета; моему литературному агенту в США Роберту Готлибу из агентства «Трайдент медиа», который представляет меня с энергией и творчески; моему коллеге писателю Дону Маккуинну, который галантно выслушивал мои сомнения и страхи, и Тому Маккейбу, который великодушно уступал дорогу творческому локомотиву всегда, когда это было нужно.